С самого начала сын был для нее той радостью, которая поддерживала и согревала ее в наиболее тяжелые минуты жизни. Всю жизнь провела — в поле, в палатках.
В топографической партии их было обычно десять-двенадцать человек: муж — руководитель работ, шесть-семь сезонных рабочих-полевиков, возчик, повариха и она — техник по записи и обработке материалов.
И всегда рядом — он, муж. Молчаливый, неразговорчивый в нормальном настроении или грубый, несдержанный — когда что-то не по нему.
Она никогда не могла это понять: нагрубить, обидеть без всякой причины, просто так, под горячую руку — и через минуту забыть об этом, вдруг стать ласковым, чуть ли не сентиментальным. К этому она никогда не могла привыкнуть.
Идти было некуда: она с детства была сиротой. Сын для нее был единственной надеждой на лучшее будущее.
Она оставалась в палатке. Ради него, ради сына, которого нужно было кормить, одевать, которого нужно было воспитывать. Остаться одной, на руках с маленьким сынишкой — этого она боялась еще больше.
Она была красива той природной красотой, которая так нечасто встречается в женщинах и которую не нужно подчеркивать искусственно.
Год проходил за годом. Пришло время, когда сын окончил школу и поступил в институт. И вроде бы конец всем мытарствам уже близок. Но работать становилось все тяжелее. Она начала стареть, не замечая этого.
И когда умер внезапно муж — прямо в поле, в экспедиции, не дотянув до окончания очередного сезона лишь месяц,— она испугалась. Все прожитые с ним годы представились в ином свете — ведь в них что-то было, было рядом мужское плечо. Теперь она не знала, что делать.
Через месяц она вышла на работу: нужно было жить дальше, сын еще учился, родственников не было и надеяться на помощь не приходилось.
Год она отработала в отделе, в головном предприятии. А на следующую весну, едва сошел снег, отправилась в поле с одной из бригад, где начальником был знакомый — один из тех, кто начинал работать вместе с ее мужем. Работа была тяжелая, почти без перерыва. Их бригада первой выполнила план, первой возвратилась домой.
Но силы уже иссякли. Сын ни в чем не мог ей помочь, хотя уже окончил институт, и стал получать зарплату. Платили ему ровно столько, чтобы на заработанные деньги купить половину хорошего костюма или один плохой.
Он стал невнимателен к ней, чаще бывает у друзей, чем дома, и приходит иногда навеселе. Прождав его до поздней ночи, подпирала голову рукой и качала головой: «Сынок, сынок, почему же ты думаешь больше о друзьях, чем о своей матери? Ведь мать-то живет только ради тебя, не спит ради тебя. Где же ты, сын?» Слезы застилали ее глаза, обида спазмой подкатывала к горлу.
Но когда приходил под утро, оттаивала: жив, ничего не случилось, что ж, молодой, такая, значит, жизнь.
Через год он женился, и в доме появилась невестка. Потом получил от работы жилье на троих — на себя с женой и на нее — две просторные комнаты. Правда, с соседями и почти за городом, зато на троих. А она им всегда поможет.
Но сын все более отдалялся от нее; со своей женой он жил неважно, и когда мать пробовала утешить его, в чем-нибудь подправить или дать совет, раздражался, уходил на кухню или уходил вовсе из дома.
И когда у них появилась дочка, она всю свою любовь, все свои чувства, все перенесла на эту маленькую, так похожую на ее прежнего сына крошку.
И время вновь обрело для нее счастье. Общение человека с человечком, который ведь все понимает, хоть и маленький, и самое большое счастье — что с ним есть чем поделиться, есть что ему рассказать, чему научить и от чего предостеречь в этом большом мире, наполненном не одним только солнцем, небом и страданиями.
Мать вышла на пенсию, и, хотя пенсия была маленькая и денег опять стало катастрофически не хватать, она радовалась появившейся возможности быть все время с внучкой: сын приходил с работы поздно, невестка тоже работала.
Девчушка оказалась смышленой. Жизнь все же налаживалась. Сын с невесткой уехали на заработки, и за три года, пока их не было, мать воспитала прекрасного маленького человечка, подготовленного к дальнейшей жизни и во всем послушного своей бабушке.
С возвращением сына появились наконец деньги, которых всегда не хватало в доме. И мать, так долго ждавшая этого часа, вдруг почувствовала, что не может взять их у сына.
— У вас своя семья, своя жизнь,— сказала мать.— Вам они самим пригодятся, мне не надо. Комок подступил у нее к горлу, вспомнились годы, прожитые в палатках ради того, чтобы скопить на черный день, на старость. Боже мой, для чего так мучилась, для чего теряла здоровье, силы, молодость, ведь сейчас для нее так и осталась старая проблема — купить лишний комплект постельного белья. Неужели ее жизнь не стоила большего?
И когда сын положил тысячу на книжку, мать так никогда к ней и не прикоснулась. Лишь тайком оформила в сберкассе на эти деньги завещание — конечно же на него, на сына.
И по-прежнему радость была только во внучке. Скоро девочку отдали в школу. Ей не было еще семи, но она уже свободно читала, считала и писала. Домой приносила в дневнике только пятерки. Сын не мог нарадоваться на свою дочку, но еще больше радовалась она, мать. Внучка маленькая, прилежная, понятливая, рассудительная,— вот оно, счастье-то,
Сын с невесткою переехали в новый дом — в отдельную двухкомнатную квартиру — и скоро снова уехали на заработки: появившиеся деньги приучили их жить на широкую ногу. А когда приехали, девочка пошла уже в четвертый класс. Мать, пока сын с невесткою были в отъезде, жила с ней в новой квартире, и теперь они опять были все вместе.
Но время снова напомнило о себе. Жизнь, прожитая в палатках, под ветрами и дождями, сейчас дала о себе знать. Мать еще больше сгорбилась, совсем ослабло зрение, болело сердце.
Но самое неприятное было впереди. С первого же дня, как приехали сын и невестка, в новом доме начались ссоры. Получив большие деньги, оба взрослых оказались к ним совершенно не подготовленными.
Невестка стала считать каждый истраченный рубль; сын же, получив возможность покупать что нравится, тратил деньги направо и налево. Невестка начала прятать деньги, сын, стянув из семейного бюджета сотню-другую, сейчас же отправлялся по магазинам, а если там ничего интересного не находилось, ехал к приятелям.
Мать, как могла, старалась чем-то помочь ему — словом, советом, излишней заботой. Но ничего не получалось. Прошла неделя, вторая — ссоры в доме не утихали. А если мать вставала на чью-либо сторону, было еще хуже: сын хлопал дверями и уходил, невестка садилась к окну и молчала.
— Может быть, мне уехать к себе? — спросила мать наконец.— Может быть, я вам мешаю?
— Да, мама, поезжай домой,— согласился сын.— Нам нужно разобраться между собой самим.
Мать собрала чемоданчик и поехала домой, в другой конец города, в две комнаты, которые когда-то получил от работы ее сын.
Добравшись до дому, она долго открывала пыльные, потрескавшиеся от бездействия двери, потом поставила чемоданчик в угол и села на стул. Вот так, теперь не нужна даже сыну… Горечь, обида захлестнули душу, слезы переполнили глаза. Больше всего ей было жалко внучку — мать уже не могла представить себе свою жизнь без любимой внучки, ведь внучка заменяла ей и сына.
Опустошение сменилось отчаянием, безысходностью, тоской. Как дальше жить, зачем, для кого? Стало страшно за свою маленькую, наполнившуюся одиночеством, никому не нужную теперь жизнь.
Уже в сумерках неожиданно приехал сын. Зажег свет, присел на стул. Стал утешать ее, объяснять, почему они должны временно пожить порознь. Как ни странно, появление сына несколько оживило мать. Опять стало жалко его.
— Сынок, сынок, ну что же все у тебя так нескладно? Ну брось ты своих товарищей, кто тебе дороже — семья или они? Когда кончатся деньги, товарищи тебе не помогут. А что жена ругает — так она твои же деньги бережет.
Через час сын уехал. Мать встала, начала убирать комнату, сметать скопившуюся за несколько лет пыль с вещей. Надо было жить дальше.
Одинокая жизнь давалась трудно. Тоскливое раннее утро, долгий, едва проворачивающий минутные стрелки часов день; одинокий вечер, медленно переходящий в ночь. Мать пробовала читать — после мужа остался шкаф с книгами, которые он собирал будто специально для такого случая.
Но сейчас она и этим не могла отвлечься: в голове были другие мысли, а главное — глаза, глаза почти не различали букв, и даже последние очки, выписанные врачом, помогали плохо.
Через месяц мать пришла на свою старую работу и попросила взять ее на какую-нибудь должность. Ей предложили вахтером. Подумав, она согласилась: дежурство через два дня на третий, да и глаза напрягать особенно не нужно.
Дежурила сутки. Ночь — в помещении, на телефоне; с утра — в проходной. И хотя народ был в основном новый, встречались и старые — тех, прежних лет, кто помнил молодой ее, а она их.
Теперь это были пожилые, преклонного возраста люди. Однажды она увидела главного инженера, который раньше часто приезжал к ним в бригады на инспекции и в те времена, как и многие другие, был влюблен в нее.
Он не узнал ее, и она была рада этому.
Время опять потекло незаметно, но мать теперь стала уставать все больше и больше. Сын предложил ей снова переехать к нему, но мать уже не захотела: она втянулась в ритм и уже боялась менять его.
Дорога с работы проходила мимо дома сына, и мать иногда, шаркая больными ногами по асфальту, шла к его дому.
Сын обыкновенно был еще на работе, и она спешила поскорее пройти в комнату внучки, которая как раз к этому времени уже возвращалась из школы. За неделю затворничества хотелось выговориться, посмотреть на внучку, послушать ее. И, конечно, что-нибудь посоветовать, предостеречь от плохого, научить чему-нибудь полезному.
Но и внучке было уже пятнадцать лет, и то, что она принимала раньше безоговорочно, теперь вызывало в ней раздражение: бабушкины проповеди и наставления становились в тягость.
Но она терпела их — лишь бы скорее бабушка выговорилась и ушла… Потом приходил сын — мать и ему старалась что-нибудь сказать, и он тоже начинал раздражаться, уходил на кухню и, нервничая, курил там сигареты. Мать, конечно, все чувствовала, но что могла с собой сделать? Ей хотелось как лучше — ведь она прожила жизнь, знает.
Шаркая ногами она медленно и нескладно надевала свое старенькое пальто, долго прощалась, еще раз напутствуя сына на хорошее, и, переступив порог, осторожно, придерживаясь за перила, спускалась по лестнице вниз.
Сын долго смотрел ей вслед и потом, закрыв дверь, иногда стоял в темном коридоре и плакал. Но помочь ни себе, ни ей уже ни в чем не мог.
Свежие комментарии